Апрельская ведьма - Страница 77

Я тону!

Вода заполняет мою глотку и гортань и выливается из открытого рта на шею и грудь. Я кашляю, не открывая глаз, потому что мне нужны все мои силы на одно-единственное: прокашляться, поймать губами воздух... Спасите меня, тону!

Кто-то так резко задирает кверху мое изголовье, что голова моя валится вперед.

— Господи, — произносит кто-то вполголоса. — Я только хотела дать ей соку, я же не знала...

— Ты не виновата, — произносит Черстин Первая. — Помоги теперь, нагни ей голову!

Голова моя мотается из стороны в сторону, но я даже не пытаюсь ее удержать. Потому что теперь я уже знаю, что потеряла, чего мне стоил последний приступ.

Я не могу глотать. И никогда больше не смогу.

Принцесса Вишня

...

Если хочешь — вот моя рука.

Только знай: я не сверну с пути,

Чтоб испить всю нежность до глотка.

Я пришел, но мне пора идти.

...

Мне пора — за музыкой дорог,

Что всю жизнь манит издалека.

Я ведь странник, гость на краткий срок.

Если хочешь — вот моя рука.

Маргарета гасит окурок. Едва за Кристиной захлопывается дверь, она откидывается на спинку старинного венского стула и потягивается. Со стола лучше убрать прямо сейчас, от греха подальше. Чтобы с их милостью не случилось сердечного приступа, если вдруг они вернутся слишком рано и увидят, что посуда не убрана с самого завтрака.

Она всегда поражалась тому, что Кристина, до мелочей перенявшая все обычаи и коды образованных обывателей, так и не поняла, что безупречная чистота в доме у них не очень-то ценится. Не то что тело и тряпки. Ухоженное тело, приличные шмотки и засранное жилье — это вроде пароля. Выметенные углы отдают буржуазной мелочностью. А то и пролетарским комплексом неполноценности. Только тот, кому есть что скрывать, может так все вокруг себя вылизывать.

В этом отношении сама она куда четче, чем Кристина, усвоила стиль жизни того слоя, к которому обе теперь принадлежали. Ее квартира в Кируне пребывает в состоянии вечного хаоса. Ну и что, ведь все те, кому случается зайти навестить ее, — тоже физики, как и она сама, и понимают, в чем юмор, когда она, извиняясь, повторяет дежурную шутку:

— Энтропия-то возрастает. Особенно у меня дома.

Хотя вообще-то она с удовольствием пожила бы, как Кристина. Приятно ведь, когда утренний свет сочится сквозь хрустальной чистоты оконные стекла, когда широкие половицы на кухне выскоблены до нежной замшевой белизны, а тряпичный половичок отстиран так, что видны тончайшие цветовые переходы. Но сколько же это стоит труда! И денег — ведь и Эрик, и в особенности полученное им наследство, — тоже непременное условие такой Кристининой жизни. Сама Маргарета всегда предпочитала держать своих мужиков на некотором расстоянии, даже тех, у кого имелись тугие кошельки. Самое противное в большинстве мужчин — что они метят в главные герои не только собственной жизни, но и жизни своей женщины, а Маргарете как-то совсем неохота стать эпизодическим персонажем собственной биографии.

Теперь она, по крайней мере, сходит и посмотрит, что тут и как. Вчера вечером она видела в гостиной шкафчик, и он ее заинтересовал. Он напоминал маленький алтарь, — покрытый белой скатертью, с оловянными подсвечниками и старой фотографией юной круглощекой Эллен. Есть все основания подозревать, что шкафчик этот хранит в себе тайны. И весьма любопытные.

Вымыв посуду, Маргарета вытирает ладони о джинсы и приоткрывает одну створку дверей в гостиную. Она чуть поскрипывает. Кухня уже залита утренним солнцем, а тут по-прежнему серый рассветный сумрак. Маргарета стоит в дверях и оглядывается, потом качает головой. Теперь она видит то, чего не видела вчера. Кристина сделала из своей гостиной храм Святой Эллен. Повсюду — ее реликвии, понятные для того, кто умеет толковать знаки: скатерка с коклюшечными кружевами, незатейливая ваза для фруктов из прессованного хрусталя, которая прежде стояла в гостиной Эллен, ржаво-красные томики пятидесятых годов — собрание сочинений Мартина Андерсена-Нексе. Не говоря уже об иконе в серебряной рамке на алтаре. О самой фотографии.

Но Эллен не нужно храма. Она не была святой, просто женщиной, правда наделенной необыкновенным талантом материнства. Но она могла и выбранить девочек на все корки, так что молоко сворачивалось и мухи валились в обмороке с кухонного окна. Вдобавок она была прижимистая. Альбомы для рисования и цветные мелки считались щедрым подарком и приберегались к Рождеству и дням рождения, остальное время приходилось рисовать шариковой ручкой на старых конвертах и оберточной бумаге. Но это-то ладно. Хуже было с завистью, ядовито-зеленым стеклянным осколком, который пару раз вспыхивал в глазах Эллен. По одному и тому же поводу. Из-за школы.

Осколок сделался особенно заметным, когда Кристина, которой уже исполнилось двенадцать, ожидала уведомления о приеме в гимназию, как ждут смертного приговора. Каждое утро она бродила взад-вперед перед дверью, стиснув зубы, пока Тетя Эллен ходила за почтой. День за днем она становилась все меньше и тоньше. Казалось, долгое ожидание высасывает из нее все силы, и если уведомление не придет еще пару дней, она уже не сможет подняться с постели.

Когда письмо наконец пришло, Тетя Эллен вскрыла конверт прямо в саду, держа его в руке, вошла в дом.

— Что? — прошептала Кристина.

Тетя Эллен с серьезным видом смотрела на стенку позади нее.

— Ах как жалко... Тебя не приняли.

Кристина стала пепельно-серой, казалось, она вот-вот грохнется в обморок. Отступив назад несколько шагов, она бессильно опустилась на скамеечку под телефоном.