Апрельская ведьма - Страница 75

Миновала вечность, и Хубертссон остановился возле какой-то двери.

— Я знаю, что она слышит, — сказал он, — и полагаю, видит. Так что постарайся помолчать. И вести себя потише.

Неожиданно мне стало страшно. Моя левая рука вцепилась в складку его белого халата и, дрожа, теребила ее, а голову замотало из стороны в сторону все нарастающими конвульсиями. Я не хочу ее видеть! Какая мне разница? Она выбросила меня, как разбитую посуду, она отдала меня Ределиусу в интернат для детей-инвалидов, откуда меня, в свою очередь, передали на исследования в неврологию. Ничего из этого назад не воротишь, время не оставляет лазеек, куда можно прошмыгнуть и изменить то, что уже случилось...

Все это я пыталась втолковать Хубертссону, но от сильного возбуждения мое мычание сделалось совершенно невнятным.

— Ш-ш, — сказал он и толкнул локтем дверь.

Я узнала эту палату — она бы могла быть моей. Серый утренний свет, бледно-зеленые стены. Синтетические оранжевые занавески — прощальный дар ушедшей моды. Потертое кресло с сиденьем в мелких трещинках. Рядом маленький столик. Ночная тумбочка от ландстинга — кажется, единственное, что неизменно на планете. Полосатые простыни и желтое вафельное полотенце.

Я сморгнула. Нет. При ближайшем рассмотрении в этой комнате оказалось много такого, чего не было в моей. На столике стоял толстенький подсвечник, а на подоконнике — рядком фотографии. Моментальный снимок двухэтажного белого домика посреди роскошного июньского сада, в золотых рамках — две девушки в студенческих фуражках, одна улыбается, другая серьезная — и раскрашенная увеличенная копия того, что, вероятно, было черно-белой фотографией начала шестидесятых. Три девочки сидят на большущем вишневом дереве; лиц их не видно сквозь бледно-розовую ретушь, а платья раскрашены от руки в розовый, желтый и зеленый, однако листва вокруг них — такая же серая и лишенная цвета, как, вероятно, и на первоначальном фото.

Хубертссон сделал еще несколько шагов в комнату, я зажмурилась и уткнулась ему в грудь. И почувствовала на своей щеке тепло его дыхания — он шепнул:

— Ничего страшного. Она спит...

Сначала я увидела ее руки. Кожа казалась великоватой для них и такой белой, что отдавала в синеву, а ногти подпилены до совершенных овалов и отполированы до блеска. Кто-то потрудился даже удалить тонкую кожицу, так что обнажились белые ногтевые лунки. Это поразило меня: мой собственный опыт маникюрных услуг, оказываемых больничным персоналом, сводился к простой стрижке ногтей. Стало быть, она получает специальное обслуживание.

Любопытство оттеснило страх, и я наконец взглянула на ее лицо. Оно было таким же белым, как руки, кожа какая-то особенно гладкая, с обозначившейся на щеках лиловой сосудистой сеточкой. Волосы, как у ангелов и старушек, — тонкие, белые и вьющиеся.

— Кровоизлияние в мозг, — шепнул Хубертссон. — Она тут лежит с односторонним параличом уже четырнадцать лет. Теперь у нее воспаление легких...

Она лежала с раскрытым ртом, как те, кто скоро умрет. Однако я не смогла расслышать ее дыхания. В палате стояла полная тишина: лишь ее грудная клетка медленно вздымалась и снова тихонько опускалась.

Потом, когда я снова лежала в своей постели, не то разбуженная, не то случайно проснувшаяся, пока Хубертссон нес меня назад, он взял мою руку в свою. И сложив лодочкой ладонь другой руки, накрыл ею мою, как скорлупкой. Лишь тогда я осмелилась спросить о том, о чем прежде не то что спрашивать — и думать не смела. Голос мой звучал совершенно отчетливо, и каждое слово звенело на губах словно градина:

— Почему она предала меня?

Хубертссон не ответил.

Но Хубертссон не был бы Хубертссоном, если бы оставил мой вопрос без ответа. На другой день ответ был уже готов, хотя я и успела передумать, сказала, что не желаю знать почему. Я шипела на него, говорила, что это идиотская, никому не нужная болтовня, даже пыталась демонстративно — хоть и безрезультатно — зажать ладонями уши.

Сперва его лекция затронула эпоху. Эпоху Эллен.

— Ты спрашиваешь почему. Почему она тебя предала? Да потому, что так было принято поступать в пятидесятые годы. Отклонений не признавал никто, а особенно врачи. Когда я еще проходил ординатуру в Гётеборге, там хватало старых пней, считавших само собой разумеющимся, что в нездоровом теле может быть только нездоровый дух. А главный врач моей клиники всегда советовал родителям оставить ребенка с нарушением развития и забыть о нем. Причем нарушением развития считалась даже косолапость...

Он замолчал и нахмурился:

— Собственно, я не знаю, что на самом деле было у него на уме, вправду ли он считал косолапых детей умственно неполноценными или же просто их облик оскорблял его чувство порядка. Он был ретивым поборником порядка и единообразия, думаю, он просто опасался, что по улицам будет ни проехать ни пройти, если по ним примутся разгуливать толпы хромых и увечных. Куда удобнее распихать их по интернатам и приютам. Пока маленькие...

Он повернулся ко мне, и я не упустила случая показать ему язык. Несмотря на мои усилившиеся конвульсии, он понял, что это нарочно, что делает честь его наблюдательности.

— Кривляйся, кривляйся, — сказал он. — Но если ты не научишься понимать то время, тебе никогда не понять Эллен. И не думай, пожалуйста, будто сама все это знаешь, ты была еще слишком мала, чтобы увидеть, как в ту пору кланялись, лебезили и распинались перед вышестоящими, получая в ответ пинки, плевки и презрение... А особенно — в системе здравоохранения. Иной раз думаю — елки-палки, в нашем здравоохранении было еще почище, чем в армии.