Апрельская ведьма - Страница 71

Было мне тогда тринадцать лет, и жила я в Стокгольме, сколько себя помнила, однако самого города не видела никогда. Когда других детей возили на экскурсии — а случалось сие не реже раза в год, — таким, как я и Тигровая Мария, ездить с ними не дозволялось. Зачем? Мы все равно ничего не поймем из того, что увидим.

А теперь мне предстояло ехать в Каролинскую больницу. Одной. На такси.

Этого я никогда не забуду. Одна из санитарок нарядила меня в Агнетино платье, которое та носила в семь лет, снесла меня вниз с лестницы и усадила на заднее сиденье. Мы подъехали к красному кирпичному зданию, и шофер отнес меня к логопеду. Звали логопеда фру Нильссон, это была элегантная маленькая женщина в туфельках на каблуках и в блузке с отложным воротником. Губы ее поблескивали вишневой помадой, а ногти — лаком точно такого же оттенка, безупречная стрижка, волосок к волоску. Но больше всего меня очаровала ее необычная улыбка: вместо того чтобы растягивать уголки рта в стороны, она сжимала губы в маленький кружочек, так что по обе стороны образовывалось по три черточки. Они были похожи на усики, а сама она — на веселую мышку из комикса.

Но очень скоро я узнала, что это мышка непростая. Это был замаскированный лев, чей рык загонял на мои губы одно непроизносимое слово за другим. Говорить надо чисто, не хрипеть и не стонать! Впрочем, когда Ределиус вернулся из Америки и в очередной раз решил сэкономить деньги налогоплательщиков, с ним она повела себя куда строже, чем со мной. Сначала негромко зарычала, а потом рявкнула так, что тот дрогнул и уступил. Мне позволили по-прежнему ездить в Каролинскую больницу раз в неделю на логопедические занятия. Возможно, на это как-то повлиял тот факт, что фру Нильссон была женой одного из ведущих Каролинских нейрохирургов: как все деспоты, Ределиус был в душе трусливым псом и, почуяв власть и силу, превосходящую его собственную, сразу повалился на спину и подставил горло.

Времена Ределиуса миновали. В Америку он уезжал королем, а вернулся жалким низложенным диктатором. Его заместитель словно проделал дыру в каменной стене, окружавшей наше заведение, и через эту дыру к нам проник и свет, и воздух, и новые мысли. Хотя, возможно, дыра явилась заслугой не только Пребена. К нам пробивались и снаружи. Какой-то радиожурналист, ласковым голосом рассказав о нашей повседневности, заставил всю нацию усомниться в дотоле очевидном: что будто нам нужна только жесточайшая дисциплина и богослужения. Самые отважные родители посмели задаться совсем уж еретическими вопросами: действительно ли всем без исключения детям с двигательными нарушениями доступно лишь плетение корзин и переплетное дело? И нужно ли вообще отдавать детей в наше заведение только ради возможности получать школьное образование? Не будет ли и дешевле и разумней выстроить пандусы для колясок в обычных школах, а детям позволить жить с родителями? А министр социального обслуживания, сидя в своем отделанном орехом кабинете, чесал подбородок и рассуждал вслух: теперь, когда общество достаточно развито, не пора ли ему уделить от щедрот своих убогим пасынкам — детям с нарушением развития?

К этому времени мы, все четверо, уже были подростками и злорадно присматривались к туче, омрачившей чело Ределиуса. Трое из нас даже знали имя этой тучи: Карл Грюневальд и ожидаемый новый закон о социальной поддержке. По нему даже я и Тигровая Мария будем иметь право ходить в школу! И запретят привязывать детей к кроватям и надевать смирительную рубашку на Тигровую Марию, когда ей захочется домой.

Как мы упивались этими днями! Стены нашей палаты перекрасили в ярко-желтый цвет, кабинет дежурной медсестры переоборудовали в гостиную. Родительский комитет собрал деньги на телевизор, и, когда он был куплен, заведующей пришлось менять правила внутреннего распорядка. Теперь всем, кому уже исполнилось десять лет, позволялось находиться на верхних этажах аж до девяти вчера! А внизу, на первом этаже, устраивали игровую комнату для самых маленьких, с развивающими игрушками, всю — сине-зелено-желтую. По четвергам приходила тетка-мазилка, и тогда семилеткам разрешалось, раздевшись до трусов, провести целый час в душевой, пользуясь полной свободой и несколькими банками грима. Когда час заканчивался, мазилка выстраивала их всех под душем и ополаскивала каждого. Ничего страшного, отвечала она на ойканье заведующей. Грим смывается водой, а детей все равно купать надо. Инвалидные коляски от воды не растают!

Для нас, старших, важным новшеством стала книжная тележка. Библиотекарша по имени Барбру смеялась, сверкая большими белыми зубами, когда собирала нас в гостиной на час сказок. А потом задерживалась поболтать с основными нашими книгочеями и таинственно улыбалась, раздавая книги на очередную неделю: Агнете — «Пеппи Длинный чулок», Элсегерд — «Куллу-Гуллу», а мне, подмигнув, — мол, я-то знаю, что ты за штучка — «Деньги господина Арне» и «Возницу» Сельмы Лагерлёф.

Но читать теперь становилось все сложнее. Старый дом вдруг забурлил жизнью, все пришло в движение. Родители, братья и сестры теперь являлись в любое время дня. Публика, которая несколько лет назад лишь приседала в книксене, кланялась и шаркала ножкой, теперь только презрительно фыркала в ответ на замечания заведующей и сиделок, что надо бы соблюдать время посещений. Это что же, мать не имеет права навестить своего ребенка, когда захочет? Может, это тюрьма? Неужели тут ни у кого нет элементарных представлений о потребностях ребенка и его развитии?

Свет хлынул в наши палаты.