Апрельская ведьма - Страница 122

122

После его ухода Гертруд сразу принималась всхлипывать, обнимала Биргитту и называла своим маленьким ангелочком, единственным дружочком на всем белом свете. Все хотят их разлучить, и Освальд тоже, этот боров, но Гертруд не собирается сдаваться. Она ведь мать, пусть он имеет в виду, а для хорошей матери ребенок всегда дороже, чем мужчина. Если Освальд хочет ее, пусть берет и Биргитту в придачу, потому что Гертруд жить не сможет без своего ангелочка, а Биргитта ведь не хочет расстаться с мамусикомпусиком. Или хочет? Тут Гертруд принималась плакать в голос: да, конечно, хочет, Биргитта ведь хочет, чтобы Гертруд умерла и ее закопали в землю. Потому что тогда Биргитта нашла бы себе какую-нибудь новую, приличную семью из тех, про которые вечно талдычит Марианна, там у Биргитты будет своя кроватка и своя комнатка и всякие шмотки. И тогда она, конечно, скоро позабудет свою бедную мамочку и...

Тут Биргитта тоже не могла удержать слез, они выступали на глаза и текли по щекам, когда она смаргивала. Она, всхлипывая, падала на колени перед кроватью Гертруд, сжимала ее руку и клялась, что ни в какую проклятую приемную семью не пойдет, что не нужно ей ни кровати, ни комнаты. Все они дураки, и Освальд, и Марианна, и мама Боссе, и училка. Все они просто не понимают, что Биргитте и без них хорошо, что у нее самая лучшая мамочка на свете... Ее сотрясали рыдания, мешая говорить, на губах вздувались и лопались большие пузыри, но казалось, Гертруд ее не слышит, продолжая плакать и кричать, вырывая руку и закрывая ею лицо, покуда все ее хрупкое маленькое тело корчилось в судорогах.

— Да-а! — кричала она, лупя ногами по матрасу и мотая головой. — Да-а! Ты ведь хочешь, чтобы я умерла, я точно знаю! Но я вам всем покажу, завтра, когда ты уйдешь в школу, я убью себя, клянусь тебе! Я возьму большой ножик и воткну себе прямо в живот...

Биргитта бросалась к ней, забиралась на кровать и обхватывала руками за шею, словно пытаясь удержать ее, не дать уйти из жизни.

— Ma...мочка, — кричала она, начиная вдруг заикаться. — Ма-ма-а-мочка, мамочка, мамочка... Не надо умирать! Не надо умирать, милая мамочка, не умирай!

Гертруд обычно успокаивалась, когда Биргитта прижималась своей мокрой щекой к ее и начинала плакать так же громко. Она переставала молотить ногами и мотать головой, а вскоре уже и не кричала, только всхлипывала и шмыгала носом, потом голова ее медленно валилась набок, и она погружалась в сон. И тут уж Биргитте нельзя было больше всхлипывать, а надо было проглотить свой плач, чтобы он превратился в твердый комок в горле, а то Гертруд может проснуться и снова заплакать.

Биргитта обычно лежала не шевелясь, пока дыхание Гертруд не становилось совсем неслышным, тогда она осторожно высвобождала руки из-под шеи Гертруд и вставала. Прежде чем тоже лечь спать, надо было кое-что сделать. Сперва нарезать хлеба к завтраку, потом спрятать все ножи. Было их три штуки, так что ничего сложного, если бы только не колотило так. Один оказывался за трубой в шкафчике под мойкой, другой — в бачке туалета, хотя сложно было свинчивать пластмассовую заглушку, чтобы снять крышку, а третий она прицепляла за зеркалом в передней. Дома у Старухи Эллен ей едва плохо не сделалось, когда чуть ли не в первый день она, открыв кухонный шкафчик, обнаружила целых одиннадцать острых ножей — сосчитать их хватило секунды. В первый миг она перепугалась, где же найти одиннадцать тайников. Но потом сообразила, конечно, что теперь это не нужно. А дома у Гертруд эти прятки вошли в привычку. Сама Гертруд, казалось, не замечала, что ножей нет, а потом они вдруг появляются, когда Биргитта приходит из школы.

Спрятав ножи, она обычно собирала все бутылки в тряпичную сумку и ставила ее в передней под вешалкой. По утрам, отправляясь в школу, она прихватывала сумку и мчалась к мусорным бакам, освобождала сумку и, скатав в комок, засовывала в ранец. Соседские бабки, шпионившие за ней из-за блестящих оконных стекол, наверняка вообразили, будто она их выбросила, но нет, она их просто спрятала за баками. За них ведь можно получить деньги, а Биргитта не такая дурочка, чтобы от денег отказываться. Гертруд, конечно, очень хорошая, но дать она теперь могла немного, а Биргитте постоянно хотелось сладкого. Словно в животе у нее завелась крыса-сластена, злобная такая крыса с длинным хвостом, вечно грозящая, что вонзит свои желтые зубы в Биргиттины кишки и разорвет их в клочья, если ее не покормят.

Может, эта крыса и заставила ее как-то ночью попробовать на вкус Гертруд. Она уже попрятала ножи и собрала бутылки и, стоя у турецкого курительного столика, вознаграждала себя за труды несколькими кусочками сахара.

Гертруд спала спокойно, она отодвинулась к стенке, белая рука была вытянута вдоль бедра. Биргитта смотрела на нее, покуда кусочки сахара быстро стали рыхлыми и еще быстрее растаяли во рту. Крыса-сластена урчала от нетерпения; крысе хотелось чего-то другого, хотя бы шоколада, целой плитки молочного шоколада «Марабу», он делается таким липким и мягким, когда полежит за стеклом ларька на солнечной стороне. Или мороженого, да, крыса согласна и на ванильное мороженое, на целую пачку тающего ванильного мороженого с тонкими прожилками клубничного варенья, такого вкусного, что нёбу делается щекотно...

За шторами уже рассветало, и в комнате понемногу делалось светлей. Мебель и предметы постепенно растворялись, в мутном свете теряя очертания и делаясь туманными, и собственное тело Биргитте уже не принадлежало. Она вяло отметила, как язык скользнул по зубам, подбирая последние кристаллики сахара, как руки вытерли заплаканный нос, а ноги сделали шаг, потом другой. Она шла словно по морю, и вокруг нее был свет и вода, и шепот волн заставлял ее шагать, подчиняясь их ритму, прямо к кровати.

122