Апрельская ведьма - Страница 91

— Едем или как?

Водитель такси раздражен. Перегнувшись через свободное пассажирское место, он откручивает стекло вниз, он явно успел проехать по всей Сонггатан, развернуться и поставить машину капотом в нужную сторону, прежде чем Маргарета его заметила.

Она поспешно улыбается:

— Извините. Я тут замечталась...

Лет десять назад такая улыбка и такой ответ заставили бы его растаять, он бы выключил мотор и, выйдя из машины, помог ей дотащить чемодан и распахнул бы переднюю дверцу, чтобы она наверняка села с ним рядом. А теперь — теперь он только нетерпеливо посматривает в полуоткрытое окно, как она волочет свой чемодан по тротуару. И вовсе не протестует, когда она плюхается на заднее сиденье. Маргарета чуть улыбается — не то чтобы она выступала раньше в том же амплуа, что и Биргитта, просто десятилетиями ее преследовало ощущение, будто она продирается между мужских взглядов и рук, как сквозь тесные заросли. И очень даже замечательно, что все это позади, что перед ней наконец открылись просторы, что можно свободно бродить по свету, не боясь, что юбка завязнет в очередных зарослях, ради этой свободы можно и потаскать свои чемоданы и выслушать брюзжание недовольных шоферов. Теперь ей больше не надо вечно быть настороже, а можно стоять и ходить так, как хочется, не опасаясь вызвать очередное извержение тестостерона. Но, пожалуй, для Биргитты это освобождение прошло вовсе не так просто и безболезненно...

Вспомнив про Биргитту, она тут же принимает решение. Она поедет в Норчёпинг, несмотря ни на что. И даже привезет Биргитту в Муталу.

Потому что Маргарета не боится ни черта, ни тролля, ни своих сестер.

Отъезжая от мастерской, она бросает взгляд на часы на панели управления: если поддать газу, она опоздает всего на полчаса.

В такие дни, как этот, хорошо, когда есть куда спешить, лететь на всей скорости по узкому и свободному от машин шоссе на Муталу, и опустить пониже стекло, чтобы бешеный солнечный ветер трепал волосы. Небо над нею высокое и ясное, земля под нею влажная и ждущая.

Правая рука Маргареты нашаривает выключатель радио, и, повернув рычажок, она смеется от неожиданности. Это голос Класа, он наполняет машину, она сидит в раздолбанной машине Класа и слушает его голос! Он ведет репортаж своим обычным рубленым стаккато, присущим, похоже, всем на свете иностранным корреспондентам. До нее не сразу доходит содержание. Очередное массовое захоронение найдено в горах Боснии: сорок четыре тела, предположительно мужчины и мальчики...

Она сбрасывает скорость и ощупью ищет сигареты. Сорок четыре тела. Она так и видит их пустые глазницы и оскал голых черепов. И Класа — в тяжелых башмаках и с микрофоном под носом на краю их могилы.

Он вернется к выходным, она обещала встретить его в Арланде в субботу вечером. Потом они пойдут куда-нибудь пообедать, перед отъездом он, как обычно, заранее, за три месяца, заказал столик в ресторане. И там он будет, как всегда, сосредоточенно ковыряться ножом и вилкой и ничего, собственно, не расскажет. Клас никогда ничего не рассказывает. Он заполняет словами пустое пространство между ними, но ничего не говорит. Ничего по-настоящему важного. Ничего подлинного.

А сама она тоже ничего не говорит, по крайней мере — ничего по-настоящему важного и подлинного. Она ведь не знает, как он к этому отнесется. И он тоже не знает, чего ждать от нее в ответ на откровенность.

Они утешают друг друга. Но не доверяют. Ни одной минуты.

Когда Маргарета только начинала работать в Институте космических исследований, до нее дошли разговоры, что один из сотрудников — вроде бы верующий. Хотя по виду не скажешь. Ругался он и куролесил побольше иных атеистов, а когда раз в полгода отправлялся на Свальбардпроверять оборудование, то считал своим долгом всем и каждому сообщить, что обязательно сунет в рюкзак бутылочку виски.

Даже фамилия у него была — Викинг.

Поначалу Маргарета смотрела на него с некоторой опаской. Ведь с верующими, все равно что с поэтами или любителями стихов, — никогда не знаешь, на что они могут обидеться. Но ее страх был вызван не только этим, а еще и подспудным искушением сойтись с ним поближе. В общении с ранимыми есть и свой плюс — можно поднять забрало и самой стать чуточку ранимой.

И однажды вечером она уступила искушению; тогда отмечали чье-то пятидесятилетие, и в институте закатили потрясающий банкет. В столовой накрыли длинный стол, а потом, попозже, устроили танцы. Маргарета решила удрать, и едва на магнитофон поставили первую пленку, поспешила вверх по лестнице в свой кабинет, словно вдруг вспомнила что-то очень важное и неотложное. На самом деле она пошла забрать свое пальто. Как нередко бывало и прежде, она устала от веселья и толчеи и теперь хотела чуточку передохнуть, проветриться в одиночестве на крыше лаборатории — постоять, подумать.

Наверху, в кабинете, она накинула стеганое пальто, но молнию не застегнула и не стала переобуваться в сапоги — ей нравилось смотреть на свои ноги в этих узеньких вечерних туфлях и воображать, что она — это кто-то другой и этот кто-то — лишь внешне ее копия, а жизнь у него совсем другая и куда более понятная, чем у нее.

Попасть на крышу было просто. Достаточно подняться по лесенке и пройти в обычную дверь, и все. Крыша института должна быть доступна, поскольку там стоят пластиковые «пузыри» — большие уродливые защитные колпаки, прикрывающие объективы камер и других приборов, всегда нацеленных в небо.

И, едва открыв дверь, Маргаретта увидела северное сияние. Гигантское, охватившее полнеба, а цвета! — о таком она только слышала. Обычно сияние бывало белым или голубоватым, но в тот вечер в небе вздымались темно-фиолетовые гребни, волнистые контуры то возникали, то растворялись, огромные пурпурные клочья развевались, как белье на сказочном ветру. И небо отражала земля. Снега на ней вдруг сделались сиреневыми.